Павел Титов
30 лет, председатель совета директоров ОАО «Абрау-Дюрсо». Окончил лондонскую Cass Business School. Женат, трое детей. С 2005 по 2007 год работал в американском инвестиционном банке Merrill Lynсh, где занимался сделками M&A на территории России и стран СНГ. В 2007 году перешел в банк ABN Amro и занялся долговыми рынками. После поглощения ABN Amro банком RBS стал директором подразделения долговых рынков и структурированного финансирования по СНГ. В 2009 году начал работать в группе SVL, основанной его отцом Борисом Титовым, как финансовый директор и казначей группы, затем на посту директора по инвестициям и стратегии «Абрау-Дюрсо», и возглавил зарубежные проекты группы. В настоящее время возглавляет группу SVL. С июня 2012 года возглавляет ОАО «Абрау-Дюрсо». С сентября 2014 года назначен на пост генерального директора управляющей организации ОАО «Абрау-Дюрсо».
«Лента.ру»: Вы учились в Англии. Как вам западное образование?
Павел Титов: В отличие от российской высшей школы, мне давался выбор, и я мог тратить время, на то, что мне интересно — статистику, финансы, экономику. Хотя, если честно, большинство вещей, которые изучал в бизнес-школе, благополучно забыл после первой же недели работы в “Меррил Линче”, видимо из-за бессонницы. Мой первый опыт в зарубежных банках, где все было построено на принципе «чем быстрее работаешь, тем больше спишь», в смысле образования дал мне гораздо больше.
Так почему все-таки решили вернуться и начать такой специфический бизнес как виноделие?
Перемены, происходящие в России за последние годы, благоприятно сказались на бизнес-климате. Появились уникальные возможности для открытия необычных видов бизнеса. Виноделие, я причисляю к их числу. Сложностей много, но они сопутствуют любому новому начинанию. Я вижу, что многое в российском виноделии сейчас меняется в лучшую сторону, начиная от качества вина и заканчивая отношением власти к нашей отрасли и нашим проблемам.
Сложно было интегрироваться в специфическую российскую бизнес-среду?
Поскольку я жил в Англии с восьми лет, в российские реалии я интегрировался уже во время работы. У меня было достаточно легкое вхождение в российскую бизнес-среду. Банк хоть и был американский, но клиенты всегда были или русские, или из стран СНГ. Я постоянно ездил в командировки — Казахстан, Украина Россия.
Пригодился банковский опыт в виноделии?
Над проектом «Абрау-Дюрсо» я начинал работать вместе с отцом (Борис Титов — в прошлом бизнесмен, сейчас Уполномоченный при президенте РФ по защите прав предпринимателей — прим. «Ленты.ру»). У нас получился симбиоз. Он человек дальновидный — тогда это был далеко не для всех очевидный проект, а я тот, кто мог технически все препарировать. Рабочие навыки из финансовой сферы практически все пригодились. Другое дело, что фронт работы в «Абрау-Дюрсо» у меня неограничен — от поиска финансирования до выпуска шоколадок, и во всем надо уметь разбираться. Я пришел в группу, по сути дела, сухим банкиром, который обещал себе не вливаться в этот проект так эмоционально, как отец. Но в течение двух лет утонул в нем полностью, хотя и стараюсь сохранять аналитический взгляд на вещи.
Вашим первым проектом было Chateau d’Avise в Шампани, которое ваша группа купила у LVMH.
В то время я был казначеем группы, и «Авиз», как первый винодельческий проект, достался мне исключительно по географическому признаку — я тогда жил еще в Лондоне, мне легко было сесть в машину и доехать до Шампани. Шато приобреталось как ноу-хау и для репутационного всплеска, который оно и дало. Сейчас проект живет своей собственной жизнью — это небольшая винодельня, которая производит ограниченное количество органического и биодинамического шампанского. По сути дела — это бутик. Для меня это была скорее интересная дополнительная нагрузка, нежели действительно масштабный проект. Я больше сейчас «Авизом» занимаюсь, чем тогда, прежде всего по части продаж. Нам нужно его в России продвигать и распространять. Это отдельная схема дистрибьюции, конкурировать с Moet&Chandon на полках сложно. Так же сложно объяснить русскому человеку, что такое органическое или биодинамическое вино.
Был ли какой-то эмоциональный шок при первом контакте с винодельческой реальностью, которая по природе своей хаотична?
Да, в этом смысле «Абрау-Дюрсо» — уникальный проект. Есть вещи, которые структурированы и понятны для инвестиционного аналитика, но есть и обратная сторона медали. Такое понятие как «капитализация красоты» вряд ли возможно объяснить какой-либо финансовой теорией, здесь персональные вкусовые предпочтения просто должны совпасть со всем остальным. Для меня было полной неожиданностью, что подобными вещами никто не занимается, и что великое предприятие находится в абсурдно плохом состоянии — таким мы увидели «Абрау-Дюрсо» в 2004 году. Почему нет молодых специалистов, почему те великие люди, которые работают там еще с советских времен, не имеют учеников и последователей? Виноделие настолько красиво, и было сложно поверить, что ни у кого не возникает решимости дожать эту тему. Понятно, что у российского виноделия была не самая лучшая репутация и исправлять ее — забава сумасшедших, но получается же! От субъективности виноделия, в принципе, тоже был шок! Было очень сложно понять, как монетизировать такие категории как «вкусно» и «невкусно», «красиво» и «некрасиво».
Что скажете о специалистах старой советской школы, которых вы так или иначе застали на «Абрау-Дюрсо»?
Эти люди делали шампанское на «Абрау-Дюрсо» много лет, но при этом у них не было возможности посмотреть, что делают другие. Их школа находится в достаточно хорошем, рабочем состоянии, учитывая вводные данные. Конечно, когда мы привезли на производство французов в качестве топ-менеджеров, произошла аллергическая реакция. Два года мы натыкались на полное непонимание, пока не выяснили, что люди, которые работали на заводе в советские годы, ни разу не пробовали шампанского из Шампани! Просто потому что дорого! Комментарии были примерно такие: «Мы же пробовали Henkell (недорогой немецкий бренд игристого вина — прим. «Ленты.ру»), ну невкусно же!» В самом деле, невкусно. Это и была первая точка соприкосновения.
При этом надо понимать философию советского виноделия, которое никогда не обращалось к земле напрямую. Это было вино для миллионов. Мне очень долго резало ухо словосочетание «завод шампанских вин» — ну какой это завод, это винодельня. Хотя этот термин красноречиво говорит о философии советского производства. Есть хороший виноматериал — отлично, нет хорошего виноматериала — будем работать, с чем угодно. Наши это умеют делать отлично. Но это не тот уровень, который нам нужен. Мы с пониманием относимся к этим людям, они до сих пор работают, поскольку в итоге поняли, что «Абрау» действительно можно вывести на международный уровень, если взять за основу устоявшиеся международные практики. Сейчас споров гораздо меньше. Наш постоянный французский винодел — не шампанист, он из Бордо, и наши ему регулярно напоминают, что он ничего не понимает во вторичной ферментации.
Но тот факт, что мы вывозили в Шампань ключевых специалистов «Абрау-Дюрсо», конечно, сделал свое дело, люди начали понимать, что такое вообще шампанское с точки зрения мирового потребителя.
Сейчас «Абрау Дюрсо» частично работает на виноматериале из ЮАР, возможен ли полный переход на российское сырье?
Надо понимать, что «Моэт» тоже работает только на 25 процентах собственного сырья. На своем урожае мы работать не можем, просто физически не переработаем те 15 000 тонн винограда, которые потенциально можно произвести в Краснодарском крае.... Идеальная ситуация — покупать у каких-то небольших производителей вокруг. Я верю в качество российского виноматериала, тем более с таким разнообразием, какое нам сейчас дает Крым. Но проблема в другом — нет инфраструктуры, и строить ее пока никто не собирается. Понятно почему — высадить виноград и сделать из него вино, это как минимум пять лет трудоемкой работы. Без каких-либо госсубсидий на высадку винограда рентабельность — отрицательная. Впрочем, такого понятия как полностью частная высадка виноградников нет ни в одной стране. В Болгарии дотируют 31 000 евро на каждый гектар, в других странах дают субсидированные кредиты со ставкой ноль и так далее. Даже во Франции, у которой перепроизводство вина. Мы, к сожалению, пока обходимся только лозунгами о том, что виноделие — это важная отрасль. Тем временем площадь виноградников в России уменьшается, а спрос на вино — увеличивается. Так что, если отвечать на вопрос «верю ли я в переход на российский виноматериал?», то ответ будет — если ничего не изменится, то скорее, нет.
Сейчас у нас около 70 процентов виноматериала — из ЮАР, хотя все премиальные линейки мы делаем по классическому шампанскому методу только из отечественного винограда. Была пара неудачных урожаев — в итоге мы сделали меньший тираж. Российский виноматериал — это проблема, но еще большая проблема — это российский виноматериал, пригодный для шампанизации. Мы не можем вложиться в сельхозкооперацию, но обещать постоянные контракты фермерам — можем. При этом нужно понимать, что само по себе виноградарство — скорее убыточно, заработать деньги можно на продаже виноматериала и на продаже готовой продукции. Слава Богу, что и в других винодельческих странах давно поняли, что государство теряет на производстве вина, но с лихвой получает обратно на налогах и акцизах от готовой продукции. В той же Шампани очень много виноградарских кооперативов.
Вам не кажется, что французская система кооперативов по принципу работы очень похожа на наши совхозы?
— Да ради Бога! Только у этих совхозов виноматериал по рыночным ценам выкупает Moet&Chandon, и экономика края зависит не от того, сколько заработает виноградарь, а от того, сколько реально продаст Moet&Chandon с его огромными наценками. В Европе от капиталистической системы уже давно ушли. В Штатах в сельхозотрасли происходит то же самое — субсидируется все. Один молочник не может бороться с торговыми сетями — таковы реалии сельхозпроизводства. И не надо забывать, что наше виноделие, это тоже сельхозпроизводство.
Что вы помните об СССР?
Немного, я здесь жил — до 1992 года, но последние годы, когда мы стояли в очередях за сыром, застал. Для нашей семьи это закончилось чуть раньше, чем для всех остальных, потому что отец начал работать в совместном предприятии, и, конечно, появились какие-то возможности. Да и тот факт, что деды были дипломатами, тоже сыграл свою роль. Могу честно признаться: для меня СССР — абсолютное детство, а эти воспоминания скорее ощущения, нежели проблемы.
Вы ощущаете себя частью поколения, выросшего здесь, или в силу воспитания осознаете себя больше европейцем?
Не могу сказать, что как–то ограничен в общении со сверстниками. Это люди из абсолютно разных сферах общества — начиная от уже престарелой «золотой молодежи», заканчивая более или менее удачливыми предпринимателями. С некоторыми я общаюсь замечательно, с некоторыми чуть сложнее, но я бы не сказал, что все мальчики-экспаты кучкуются в одном углу песочницы, а все остальные — в другом, такого нет. Интеграция идет прежде всего по социально-экономическим интересам. Это менеджеры, хозяева бизнесов, отдельный круг общения — старые друзья еще по банку и университету. Большинство из них — на высокопоставленых должностях в семейных или каких-то еще бизнесах, но многие из моих друзей вообще никакого отношения к бизнесу не имеют — ученые, художники, музыканты. Даже по делам «Абрау-Дюрсо» все время сталкиваешься с разными людьми, и возраст — не самый важный критерий. Интереснейшие люди везде — в предпринимательстве, в творчестве, предвзятость — это не про меня.
А такое понятие как «социальные лифты» в российском обществе присутствует? И что вообще это такое, с вашей точки зрения?
Ваш вопрос должен выглядеть так — откуда и куда эти лифты? В Англии классовая структура создавалась веками. Двадцать лет назад мы все вышли примерно из одной классовой прослойки. Потом все началось заново. Я бы не называл наших олигархов, — которых можно пересчитать по пальцам, — особым классом. Да, они делают свой вклад в экономику Москвы, но в общем контексте России, мне кажется, люди больше разделяются по интересам, чем по достатку.
Ходить по тусовкам — не самое мое любимое занятие, по работе приходится — там все люди разные. Состоявшиеся, но не слишком богатые художники все равно везде приглашены, например. Если бизнесмен себя решит ограничить в общении, то он, скорее всего, просто потеряет бизнес. Просто потому, что лишится понимания ситуации. Наша страна — несформированный ландшафт. В России ты очень быстро можешь оказаться наверху и также быстро полететь вниз. Другое дело, что в разные времена — разные возможности.
Мне кажется, что сейчас могут выиграть только люди, которые занимаются креативными вещами, и это не эквивалент денег, а эквивалент успешности. Художнику, актеру или дизайнеру сейчас проще пробиться, чем предпринимателю. Не работают идеи, рассчитанные на мультипликацию, — скажем, новая культура «стритфуда», где много молодых интересных ребят, успешных в рамках одного ларька. Но можно ли эти идеи мультиплицировать в наших теперешних реалиях — большой вопрос.
Что для вас семья?
Моя семья там, где глава я. В ней три ребенка, жена. Брак, слава Богу, один. Два года назад все переехали жить в Россию — я больше не мог физически к ним летать. Семья — это платформа, фундамент. Психологическое давление от всего происходящего очень просто снимается общением с женой и детьми. Конечно, это труд, но это и отдых от всего остального.
Если говорить об общении с родителями, то мы тоже довольно сплочены, хотя нас и разбросало по разным направлениям. Отец занимается государственной работой, мама — тоже, только в музейной сфере… В общем, мы всегда друг другу помогаем, и семья у нас дружная.
